david bowie – lazarus

I

Окей, мы все ведаем правила этой затейливой игры.
Во главу острого угла самосознания всегда стоит скупая, окрашенная копчёным дёгтем, жадная власть. Неважно, речь идёт о манипуляциях сотнями курчавых людских овечек или же, в противном случае, пустынная жажда овладеть кем-то одним единственным – но, зато, навсегда. Многие скажут тебе, мол это бредни; неумелый обман и зудящая иллюзия, призванная родиться в умах стоических конспираторов и сторонников теорий масштабного заговора правительственных служб. Почему бы не жить спокойно, праведно? Не посещать церковь по воскресным перламутровым утрам, не играть в бридж по утомительным вечерам аккурат каждой недельной среды за чашкой лилового пунша? Потому что те, кто это произносят – тоже хотят власти. Над твои разумом, над твоим разумением. Они будут убеждать, будто вовсе не так, словно им не нужна подобная данность, и всё же ведь мы ведаем правила этой затейливой игры, разве не так?
Наслаждайся.
Любая история, если она толковая, естественно, имеет предпосылки. Зачатки. Идеи, почему так произошло, как случилось. Классики талдычат нам об этом на первых ломких страницах собственных рукописей. Поэтессы шепчут укромно нам об этом на очередном занятии литературного кружка, посвященного «тем, кому уже давно пора выбирать не том японского хокку меж стеллажей книжных, но материал щепок перспективного гроба». Я же скажу тебе – бредни; и скажу я так, не потому что хочу управлять тобой, нет. С другой стороны, мы знаем правила таких игр, верно?
Ты ещё наслаждаешься?
Детство всегда пахнет прахом вишневых косточек. Отчего-то гнилостных. Скромное ветхое деревце данных плодов робко прорастало петлями хрустящих ветвей подле сиротского приюта десятилетиями и из-за этого его силуэт заметно скреб прыткий взгляд ребёнка чрез стекло окна аккурат напротив одной из скрипучих плетённым железом кровати. Кайя, тот самый мальчик, которому принадлежало вечно мёрзлое, - от проникающего из ветхих древностью рам сквозняка, - спальное ложе, обожал изучать рытвины вишневых хватких сучей, находя в подобной усладе дроблённую душу. Ночи сменяли дни, а затем наоборот, и, лишь когда он, иногда, позволял себе будто замедлить ход времени, превратив вёрткие секунды в тягучие мокрые пески Сахары, ему казалось, что одиночество, проведённое за созерцанием ещё зеленоватых, не познавших зрелость, плодов - не порок. Впрочем, Кайя, было, кажется, семь – полагаю, он не понимал всего этого. Однако, разве это важно? Наверное, думаю, тебе хочется узнать нечто про издевательства сирот по отношению к его персоне или, может, как уже он издевался ожесточенно над кем-то, да? С другой стороны – разве это важно?
Прекраснее слушать про пряную вишню. Наслаждайся.
Последний раз Кайя подметил набухшие костьми плоды в тринадцать. Скажем честно – на заднем сиденье из замызганного пылинками стекла автомобиля марки «Ford» выкрашенного в тон мокрого асфальта, они были отнюдь не внушительны. Не свободны.

II

Тёплые, лазуритовые волны бескрайних просторов нежно, едва касаясь зазубренных выступов пологой скалы, разбивались об опалённые, - ярким светом душного Солнце, - камни. Пушистые комки пены, что источались отторжением в знак смерти очередного, бурного потока прибрежной водной глади, ненавязчиво подтачивали обиженный разум известной до боли былинной легендой; но, если бы, та сказка являлась истинно суровой правдой, а не детским лепетом вымысла, это значило бы, будто золотоволосые сирены умирают мучительно часто – вовсе и не успевая очаровывая петь рискованным, смелым хранителям песчаных чертогов суши.
Но, его Мать, могла бы, петь вместо них.
И, сейчас, стоя у подножья родного, знакомого до врождённой слепоты, закутка пожухлого от нещадного ледяного ветра изумрудного луга, - того, что созидательно раскинулся пред самым краем мелкого обрыва, - он пытался тщетно уловить скользкий образ того, как её тихий голос, который словно шелест последних летних листьев молодого величественного тополя, окутывает его словами незамысловатой ребяческой песни прямиком накануне наступления сна. Сейчас, сжимая влажными, - от необъяснимо вредных ещё для возраста нервов, - ладошками бордовую бейсболку, он вспоминает, как её бережные губы, которые словно упорно вырезаны руками терпеливого маститого мастера из тёмного тиса, целуют заботливо уже озябшую дремотой шершавую щёку.
И, сейчас, стоя тут, у подножья привычной обители, он как никогда чувствует себя забытым, чуждым, одиноким.
Его бордовая бейсболка совсем стёрта временами и потрепана переплетениями витиеватой судьбы; он очень редко таскается в ней, ведь выглядит так жутко без предвзятостей глупо – но иногда, когда тебе чересчур отвратительно в глубинных сумраков души, просто необходимо выглядеть по клоунский глупо. Потому что, если где-то в неведомых недрах густых, словно вязкий чёрный дёготь, ощущений боли и таится вся твоя собственная суть, смешной внешний лоск служит должной верной отдушиной.
И кто-то в сей час осветляет тоником кудрявые волосы, и кто-то уже пьёт дешевый ликер на бензоколонке. А он крепко сжимает, - теперь выцветшую в перезрелую палитру малину, - бордовую бейсболку отца. И, по-моему, это не так и плохо.
Сильный порыв сковывающего белёсые кости ветра задул мощным, протяженным дыханием омутов морей; озноб, пересчитывающий мурашками на древесных счётах каждую крупицу кожи, лениво сковывал тело.
Он слышит, что появившийся из дома отец сохраняет терпеливо личную дистанцию и говорит слова, захлебывающиеся в шквале бешеного воздуха: Нужно уезжать.
Порой, жизненные препоны, саркастический хихикая, выбирают игру, пораженную корнями злокачественных опухолей. Иногда, мечты скручивает в нечто такое, рядом с чем изнанка разодранной любимой белой футболки покажется мелочью. Ведь любая вещь сущий пустяк, если, конечно, ты сам не являешься вещью.
Немного потоптавшись, отец не решается, - не сокращает дистанцию, - и, наконец, говорит: Время, приятель.
Он шепчет: Конец близок. Я слышу шум у двери, как будто бы снаружи бьется какое-то тяжелое, скользкое тело.
Отец, - его хмурые брови складываются в кустистый изгиб, который столь любила его Мать, - отвечает: Что? Я говорю, нужно ужинать.
Он прикрывает веки и видит длань крушения личностных надежд и книжных цивилизаций. Он, затем, видит, как гибкие сальные щупальца бесформенного, исполинского Дагона сминают поросшие илом руины элейской Атлантиды; как пожирают гнилые клыки милосердие, оставляя нетронутой лишь пустую злость. Он видит себя, и в этой холстяной картине нет ныне ничего, что помогает улыбаться не ради ситуативной нужды, но ради самой улыбки.
Он открывает слегка мокрые слезами глаза и говорит: Действительно – нужно уезжать.

III

Как я выгляжу? – спрашивает Розмари. Её белёсые локоны, завитками панамских пальм, топорщатся ласковым узором, когда она отрывается от зеркал заднего вида их поношенного дорогами автомобиля и, с искрой глаз смотрит на мужа. Они остановились перед лужайкой фешенебельного дома окраин Миссури.
Прекрасно. – улыбнувшись, Кайя сдержанно целует её в щеку. Он знает эту полуулыбку жены, помнит первую их встречу шесть лет назад в воскресной школе, обоюдный побег прочь из дома и любит все черты настолько рьяно, что даже теперь, - пока его колючая щетиной щека скребёт её украдкой, - готов возвести симбиоз общих убеждений в культ.
Они колесят так по стране столько, сколько возможно. Стучаться в дома зевак, говорят искренне о Боге. И не все души готовы принять его – но все ищут его. – Готова?
Как никогда! – и она восхищенно сжимает его ладонь.

IV

Он дышит тебе плотными клубами пепельного воздуха в пропотевшую насквозь воняющей жидкостью органики спину. Его выдох, словно коллапс небосвода: пантеона божественного колос Атлант падает навзничь, находится мановение в предсмертном хрипе боязливого грешника и, наконец, исторгает громогласно из клеточек лёгких дух. Его вдох, словно хвостатые метеоры искривлённо разрезающие слои звёздного космоса: что-то пошло не так, пространственный континуум вселенной лопнул мыльным пузырём просроченного дегтярного шампуня и галактические камни, с далёких лун, взлетают от Земли, а не падают на её снежную гладь из матового вакуума безмолвия. Это просто сон. Очередной сон Дакоты.

V

Сегодня - ты мерцающий луч яркого светодиодного неона. Твои потроха, это невообразимо уникальные кристаллики искусственного света диско шара; твои запахи, это потные голландскими эфоретиками наркотиков тела золотой молодежи; твои надежды, это бутафория снежного пенопласта обёрнутого в фантик арктического сталактита декораций. – говорит Кайя хохочущей Розмари, сжимая в руке упругий лоскут кожаного ремня. – Знаешь, что дальше?
Ударь меня. – говорит Розмари.
…этот город сводит их с ума, отравляет воздух, когда они задергивают шторы, жадно бросаются друг на друга, их глаза подернуты пеленой. розмари плачет в окровавленной ванной, расцарапывает ногтями лицо. фред где-то за дверью, ходит из стороны в сторону, хлопая по руке ремнем. где ты, козочка? иди сюда. открывает дверь, и она бросается на него дикой кошкой, зубы вклиниваются в плоть с резиновым, чавкающим звуком. валит его на землю, мешанина из тел, руки на чьем-то горле, хриплый смех, он не сопротивляется. ребра ломаются от удара ноги, дикий, неестественный смех и отрывистый крик боли. расходятся по углам, смотрят друг на друга, как дикие животные, вдыхают воздух со свистом, она облизывает пальцы, собирая ртом его кровь. он набрасывается на нее снова, заламывая руки за спиной, нетерпеливо сдергивает штаны свободной рукой. этот город сводит их с ума, этот отравленный воздух, в котором они пытались найти бога, но нашли только полную
совершенную
выворачивающую суставы свободу, –
и черт побери, как им это нравится.

VI

через неделю, когда полиция вламывается в их номер, от них остаются только изуродованные тела и потеки густой, смрадной, разлагающейся крови на стенах.

VII

Этой ночью приход непозволительно пуст.
Величественная зала пахнет чем-то мятным, дурманящим; каждая из десяти дубовых лавок по обе стороны от неё горестно одиноки и, отчего-то, лишь тяжелые капли стонущего ливня, - разбивающиеся о цветные пестротой витражи стеклянных фресок, бережно умещенные в оконные рамы, - преисполнены благодатью потопа мирской суеты. Где-то, в отдалении, бьёт возмущением гроза, сверкая бликами и, на мгновение, озаряет полумрак плавленых восковых свечей природной дикостью животных инстинктов.
Этой кромешной от мглы ночью приход возбуждающе пуст.
Она идёт вдоль скамеек по проходу, меж их изголовья, и думает, будто Мы – Это Десница Бога; будто Мы – Его главная Печаль. И, словно, Мы – вишнёвая вина Его алхимических ошибок. А затем, она слышит голос.
Дитя моё! – то пастырь, который облизнул влажные похотью губы, захлопнул их Библию и, образом сим, заставил очередной раскат молнии пошатнуть рифлёные границы существа, - Я говорю тебе – Бог, это частица Тебя! Я говорю тебе – И блаженен Лев, что стал человеком. Скажи; видишь ли, ты, лик Ангелов на лице Своём?
И она молчит.
Дитя моё! – то пастырь, который спустился с постамента, тихо вышагивает к ней и ряса его, обвиваясь змеями аспидными, пахнет приторной серой, - Я говорю тебе – Ты, это частица Бога! Я говорю тебе – Но не блаженен человек, что съел Льва! Скажи; видишь ли, ты, помазанье Греха на череве Своём?
И она молчит.
Дитя моё! – то пастырь, который запустил когтистую ладонь в комканые сбивчивые локоны её и язык его, вдавливая дёсны, раздвоился аки разрезом продольным сакрального ножа, - Я говорю тебе – Твоя плоть Бог; но и я, - я ведь тоже, - от плоти Его. Я говорю тебе – когда придёт Истинный Спаситель, то рождён он будет от союза детей божьих на костях Дьявольских.
Она молчит и её слегка пухлые губы невольно открываются.
Дитя моё! Так прими в себя семя Дитя Божьего! Ведь говорю я, - не крестом един род наш, но Верой в Крест! – пастырь, чья кожа лица слоями гнойных струпьев слезает с щек, целует её; и язык его, обнимает нежно охватом внутренности её челюсти – чуть ниже скул.
И она закрывает глаза.
Что-то тихо, едва уловимо, бьётся заточённой в клетку птицей в полости вздутого бюста. Слабо, кажется, слышит: "…да, да, она такая вкусная, и прямо с ужина, да, сука, да…" – после чего, проваливается в забытьё.

VIII

А затем, он открыл глаза. Кошмар ушёл. И остался только дурманящий звук капельниц больницы.

Отредактировано Kaya (2017-12-11 21:23:15)