smashing pumpkins – zero

отец исчез две недели назад. еще валялся на засаленном диване, когда я уходил на работу, храпел, отвернувшись лицом к спинке. я прошел мимо него, заварил себе кофе, оставил на столе пустую чашку. закрыл двери на все замки.
когда я вернулся, его уже не было.
он не мог уйти слишком далеко, сказал мне шериф по телефону. шериф не горел особым желанием со мной разговаривать, судя по голосу. хорошо, ответил я и положил трубку. я подожду.
прождал день, прождал два. не то, чтобы мне сильно хотелось его вернуть, видите ли, но для подобных случаев существует процедура. на третий день шериф сам пришел ко мне домой. зашел в гостиную, осмотрелся и сказал «да уж».
я еще не успел убрать, равнодушно ответил я.
он прошелся дальше. потрогал засаленный диван, попытался включить телевизор.
на твоем месте я бы сильно не переживал, сказал шериф. скорее всего, он спит в какой-то канаве.
окей, сказал я и открыл новую банку пива.

этот город — череда одинаковых дней, вечный blue monday с хрипящей кассеты, который растягивается на всю неделю. мерзкий, отвратительный хруст переломанных костей. я не помню лица своей матери, помню только ее щиколотки, болтающиеся где-то на уровне моих глаз. синяки и ссадины на моей детской коже, выбитые суставы и болота гематом. я упал с лестницы, я сам с собой это сделал. у медсестер уставшие глаза, это я запомнил рано, уставшие глаза, и нежные руки. ко мне никто больше не прикасался с такой осторожностью. это закончилось, когда я научился давать сдачи, это закончилось, когда отец спился слишком сильно, чтобы подниматься с дивана (это никогда не заканчивается). я не помню смеха своей матери, помню только, как она пряталась в углу комнаты, испугавшись голосов. как рисовала ножом по собственной коже, опускаясь передо мной на колени: смотри, сынок, я делаю это для того, чтобы тебя защитить. я люблю тебя, говорила мне она. я это помню, мне хотелось бы не. я люблю тебя, мой маленький мальчик, я сделаю для тебя все. защищу тебя от всех вещей, которые я видела.
она соврала мне, как все они врали. она не любила меня достаточно, чтобы выжить.
честен со мной был только отец.

ряды одинаковых шкафчиков, пол, выстеленный клетчатым линолеумом. ежедневная мутная ярость пульсирует в точке, где череп соединяется с позвоночником. звонок с урока и на урок, ублюдок шмидта, сын умалишенной шлюхи. новости путешествуют по этому городу быстро. они все знают, кто я, выкрикивают мое имя мне в спину. они хотят мне об этом рассказать, их глаза горят, голоса сливаются в один, я слышу их смех, даже когда они не смеются. вжимаю голову в плечи, когда иду по школьному коридору, пол, который выстелен клетчатым линолеумом — ежедневная дорога на расстрел. я ненавижу здесь все, запястья цветут сигаретными ожогами, зеркало в туалете лопается и рассыпается осколками под моим взглядом. кровь на моем лице, я снова упал с лестницы, я сам с собой это сделал. обеспокоенные взгляды превращаются в равнодушные превращаются в то, на что никто не смотрит вообще. ряды одинаковых шкафчиков, одни и те же слова, одни и те же параграфы в книгах, выброшенных в мусорку. вырывайся, уходи из-под удара. смейся им в лицо. don't let the bastards get you down. оторви это от себя, как ненужный рудимент, не плачь, не проси и не надейся. никто не придет, чтобы тебя спасти. я повторю это еще раз: никто не придет, чтобы тебя спасти. прихожу с отцовской пушкой в рюкзаке, но мне ни разу не хватает смелости на то, чтобы ее достать. слизываю с рук кровь, и она отдает керосином.
огонь очищает, и этот город давно не мешало вымыть с раствором хлорки. оранжевый, ярко-оранжевый в темноте, белый по центру, стекла лопаются, я едва успеваю отойти. пылающая балка падает вниз с громким треском. мне это нравится, я облизываюсь, повторяю одними губами, мне это чертовски нравится. смеюсь, запрокидывая голову, я хочу, чтобы они сгорели все. я хочу стереть эту чертову дыру с лица земли, и я не знаю, что говорит во мне сейчас — сумасшествие или здравый смысл.
ожоги сходят полностью через три недели. они отличались от сигаретных разве что формой.
(all the other kids with the pumped up kicks you better run better run outrun my gun)

ярость всегда лучше, когда находишь для нее выход. я скалюсь окровавленными зубами, поднимаюсь снова, пошатываюсь, их трое и они на два года меня старше. никогда не думай, просто бей. закари ставил мне удар, который отработал на своей сестре (он думает, что я не знаю, что он ее трахает). никогда не думай, просто бей. я замахиваюсь, теряю центр тяжести, удар получается тяжелый и влажный, выбиваю из старшего дыхание, он падает на землю. прыгаю на него сверху, нащупываю в кармане нож, приставляю к горлу, оглядываюсь на его друзей, — ему пиздец, если подойдете.
скольжу ножом по коже, бедный харви подо мной разве что не обоссался. харкаю ему кровью в лицо, смачно, с удовлетворением, — еще раз меня тронешь — проткну тебе дыру в горле. а потом в нее же выебу. — он дергается, я успокаиваю его коленом по ребрам, заглядываю ему в глаза, скалюсь во все ебало.
— не веришь, выблядок? — наклоняюсь над ним, не отрываю взгляда, медленно, очень медленно приближаю свое лицо к его, не убирая ножа. — так поверь. — точно так же медленно провожу языком по его щеке. он выдает сдавленный звук, похожий на скулеж, я удовлетворенно отстраняюсь, складываю нож и прячу в карман. поднимаюсь, еще раз пинаю его по ребрам, осматриваю с пренебрежительным выражением на лице.
все-таки обоссался.
друзьяшки оба стоят в стороне с абсолютно бараньими выражениями на еблах.
— блядские идиоты, — харкаю снова, уже на землю, достаю из кармана пачку сигарет, закуриваю. ухожу с парковки, салютуя троице средним пальцем.
никто из них не рискует за мной идти.
они тебя не тронут, если будут бояться, всегда говорил мне закари. если ты сможешь их напугать достаточно сильно.
(all the other kids with the pumped up kicks you better run better run faster than my bullet)

мы не уйдем отсюда, говорит эмбер, ее голос — мелодичный и хриплый, она отбирает у меня косяк и затягивается. никогда не выберемся. ты видел эти стены, эти заборы из проволоки, эти провалы мутных окон. ты все это, конечно, видел. она кладет голову мне на плечо, у нее теплое имя и сбитые колени. мы с ней похожи, я имею в виду, она режется, потому что ей скучно, и рассказывает мне о том, что будет как сьюзи сью, если вырастет.
она не вырастет никогда.
мы не уйдем отсюда, повторяет она, мы будем живы здесь, мы умрем здесь. я разослал заявления во все колледжи, названия которых мог вспомнить, и до меня не дошло ни одного ответа. она пыталась купить билет на автобус, но каждый раз ей продавали пустой бланк. у некоторых есть шанс отсюда выбраться, у некоторых его просто нет. я самый умный ублюдок в этой школе, но это не имеет никакого значения. мы дети этого города, говорит она напевно, вышедшие из матки безразличной улицы, глухие, одинокие и ненужные друг другу. наши переломанные кости зароют в кукурузном поле, и мы никогда не покинем это место. гринвуд, говорит она, чертов гринвуд. что здесь вообще зеленого?
я не смеюсь и не отвечаю ей ничего.
(в конце концов, она выберется отсюда, у нее получится, это будет в ночь выпускного, она будет босиком и в белом платье, одна лямка сползет с ее плеча, и она будет бежать, бежать, не разбирая дороги, царапая ноги бутылочным стеклом, потому что забыла перцовый баллончик дома, она будет оглядываться назад, придерживать юбку у коленей, она споткнется и упадет, черные волосы завернутся вокруг шеи, ее тело найдут в канале через два дня, и никто не придет его забирать. эмбер, эмбер с теплым именем, которая собиралась стать сьюзи сью, она выбралась отсюда, она останется только в выпускном альбоме, а через некоторое время исчезнет и из него.)

город вечного blue monday дается мне мучительно тяжело. длинная цепочка одинаково саднящих будней, точно такие же одинаковые выходные, пятка в сигаретной пачке и проигрыватель для старых, изъебанных жизнью пластинок. я заканчиваю школу с отличием, вашу мать, осталось только повесить этот блядский диплом на стену комнаты. толку от него больше все равно никакого. для тебя есть работа, говорит мне закари в какой-то момент пыльного, удушающего июля. звучит отдельной издевкой, и он это прекрасно знает. больше меня никто не возьмет, психопат шмидт, сын опасной для общества сумасшедшей. окей, говорю я без особого энтузиазма на лице. он отбирает у меня косяк, бросает его на землю. тушит подошвой ботинка.
с девяти утра до семи вечера, сидеть за стойкой, таскать ящики — вот и все мое блядское предназначение. в ноябре или, может быть, в марте, ко мне приходит осознание того, что я никогда не выберусь из этой забытой богом дыры. одни и те же песни, одни и те же дома, одни и те же люди, которые, завидев меня, переходят на другую сторону улицы. отец спивается до состояния овоща, не встает с засаленного дивана, целыми днями разговаривает с ящиком, который не выключает никогда. материт рейгана, материт горбачева. не обращает никакого внимания на мое присутствие. я захожу в магазин по дороге домой, чтобы купить еще один ящик пива, ставлю его на пороге дома, бросаю ему банку — привет, это снова ты, посмотри, до чего они довели америку.
срать я хотел на америку, если честно. вслух я ему, конечно же, этого не говорю.

по понедельникам я закрываю все двери в магазин и вытаскиваю бонг из-под стойки, а еще в моем доме нет ни одного зеркала. есть засаленный диван, жестяная раковина, то ли желтая, то ли серая, есть скрипящие половицы и тихие шаги по коридору мимо моей комнаты. есть продавленный ковер, комнаты, двери в которые заколочены досками. целая ебаная кладовка пушек: отец приехал из вьетнама, захватив с собой только паранойю и ночные кошмары. они до сих пор живут по углам, у них смуглые, перемазанные грязью лица, костлявые руки, внутренности, мокро вываливающиеся из животов. в их глазницах кишат черви, но они даже не поворачиваются в мою сторону. я их никогда не интересовал, для меня существует свой, отдельный вид ада.
(and god is empty, just like me.)
я не боюсь этого дома, но я боюсь оставаться здесь один. в детстве все было наоборот, и мне нравилось, когда все наконец-то затихало. я путешествовал по комнатам, залазил на чердак, приподнимал половицы. на заднем дворе жила огромная, бесформенная и очень грязная собака, технически она не была нашей, но ее труп до сих пор закопан где-то на заднем дворе. я был как будто маленьким королем этого места, первооткрывателем всех его секретов, расхитителем гробниц, храбро вскрывавшим комнаты, которые остались от давно умерших родственников матери. она прожила здесь всю жизнь. возможно, это и было причиной ее сумасшествия.
все эти маленькие тайники, которые я делал: книжки комиксов, обертки от конфет и аудиокассеты, птичьи кости и камни с непонятными символами. я прятал все, что находил, все, что мне хотелось считать моим. я не помню их все, но в какой-то момент мне становится интересно, и я подцепляю ножом замок в старом, давно никем не используемом комоде, открываю ящик —
достаю коробку. рассматриваю ее, провожу пальцем по ребру. чистый, блестящий, еще пахнущий заводом пластик, магазинная наклейка, подписанная на японском или китайском. легкая в моих пальцах, но совершенно осязаемая. открываю коробку, достаю из нее кассету. рассматриваю. я помню, как читал про этот альбом в каком-то журнале, помню, что жутко его хотел, и помню, что в нашем городе его не достать. никак. физически.
а еще — что эта запись вышла полгода назад.
по задней части шеи ползет холодок, я оглядываюсь по сторонам, прячу кассету в карман. выхожу из комнаты. когда я ставлю кассету на проигрывателе в видеопрокате, я почти ожидаю услышать белый шум и потусторонние хрипы. вступительные аккорды и хриплый голос ника кейва, честно говоря, пугают меня гораздо больше.

я нахожу этому применение достаточно быстро, примерно на том же этапе, на котором понимаю, что могу таким образом достать практически все, что угодно. наркотики? пожалуйста. стопроцентно чистые, хоть из блядской студии 54. оружие? у меня полно отцовского, но дайте мне знать, если вам понадобится что-то менее традиционное. редкие книги? шмотье из последней коллекции сен-лорана? яд для вашего мужа, который не обнаружат на вскрытии? все, что хотите, разумеется, за достойную оплату. в этот сраный прокат приходит больше людей, чем на воскресную проповедь. я ухмыляюсь им в лицо, пересчитываю доллары, выдаю сдачу, они хотят то, что у меня есть, даже больше, чем ненавидят меня. насвистываю, приходя на работу, еще никогда не чувствовал себя настолько охуенно. они боятся меня, они ненавидят меня, они тянутся ко мне, все как один, труждающиеся, обремененные, каждый из них рано или поздно появится на моем пороге. я обещаю им нечто большее, чем отпущение грехов, все ваши тайные мечты, прямо здесь, прямо сейчас, и, самое главное — я всегда исполняю свои обещания.
если мне никогда не выбраться из этой сраной дыры, я по крайней мере стану в ней королем.

она появляется в городе мутным ноябрем восемьдесят девятого, затянутым туманом, слишком холодным для этой местности. я не встречаю ее сразу, но чувствую перемену в воздухе, звенящее напряжение, которое я не могу объяснить. я все так же продолжаю ходить на работу, улицы становятся скользкими и слишком людными, приобретают какое-то обманчивое свойство, которого у них не было, на моей памяти, никогда. отец уже исчез или скоро исчезнет, а в зале проката становится настолько темно, что лампы приходится включать в восемь утра. я жду ее еще два или три дня, сам того не осознавая. гудящее предчувствие в голове. мне сложно сконцентрироваться.
она приходит вовремя.
белое пальто и стук каблуков, от нее пахнет духами и подгнивающими, увядшими розами. слишком красивая, чтобы на нее можно было смотреть, но я с трудом отрываю от нее взгляд. у нее светлые волосы, падающие на плечи, зимний холод в словах, я отмечаю каждую деталь, гудящее предчувствие по всему телу, мне становится сложно дышать. мы заключаем сделку, мы договариваемся о следующей встрече. что-то стучит у меня в висках, царапает стенки черепа, скулит от еле сдерживаемого желания.
a queen or a goddess, having wandered off her throne right into this shithole of town. something ancient. something both divine and unholy.
я хочу ее, хочу до потемнения в глазах, до боли в яйцах, до потери контакта с реальностью.
— давай, — я поднимаюсь из-за стойки и заглядываю ей в лицо. — сделай это. или это сделаю я.

(she's the one for me)
— как тебя зовут? — спрашиваю я ей в шею, хрипло, все еще пытаясь отдышаться, прижимаюсь губами к влажной от пота коже.
— скарлетт, — отвечает она, облизывается, не расцепляя пальцев на моей рубашке.
(she's all i really need, oh yeah)

тонкая, почти прозрачная, идеальная каждым сантиметром. я оставляю на ней синяки и отпечатки зубов, тяну ее на себя, грубые, резкие, почти животные движения. у меня нет права на красоту, поэтому я беру ее силой. она удивительно отзывчивая, ерзает и стонет, ее хриплое дыхание звенит музыкой в этой темноте. я никогда не хотел настолько, ярче, больше, сильнее, меня никогда не тянуло к чему-то настолько сильно. это — не желание уничтожить что-то красивое, всего лишь жажда обладать, и меня тянет со страшной силой, мы меняем позу, мои пальцы до хруста вжимаются в ее бедра. в этом есть что-то языческое, она запрокидывает голову и стонет, что-то роскошное, что-то тяжелое, непозволительно грязное. мы трахаемся, как животные, кончаем почти одновременно, я падаю на нее сверху и расцеловываю ей спину. позже: она лежит рядом, я рассматриваю ее тело, вожу по нему пальцами — тонкая, почти прозрачная, синяки и следы зубов на белой коже, меченая, моя, моя, моя. я не знаю даже ее фамилии, это немного смешно, гораздо в большей степени не имеет значения. я целую ее снова, она прокусывает мне губу, слизывает кровь, «вторая положительная?», спрашивает она и тянется рукой к моему члену, а я улыбаюсь ей и понимаю, что фатально потерян.

три дня спустя: я стою, прислонившись к стене. кто-то новый, говорит что-то про новую игрушку, остаюсь катастрофически безучастен. илай, знакомься, это мой брат-близнец. меня это, если честно, не волнует. его, по всей видимости, очень.
он смотрит мне в глаза, и я чувствую, что он пытается мне сказать. я чувствую, что он пытается сделать. ненависть, говорит он, ненависть к себе, жуткая, пронизывающая каждую клеточку тела. тянется в мою голову, чувствую его пальцы у себя на висках, шепот, еле слышный, волна, которая проходит по телу, я замечаю все. я прекрасно регистрирую происходящее. ненависть, говорит он, и мой рот изгибается в кривой ухмылке.
ашер? как тебя там?
ты просто не представляешь, радость, насколько ты проебался.
there is nothing you can do that i have not already done to myself. я повторю это еще раз: there is nothing you can do that i have not already done to myself. в этом блядском городе, которого нет на половине карт, в этой чертовой дыре, прижатый к стенке или к проволочному забору, с разбитым лицом и окровавленной ухмылкой во всю рожу: no, there is nothing you can do that i have not already done to myself. ты просто дилетант по сравнению с этими людьми, озлобленными, запуганными, знающими друг друга целую вечность, и сейчас ты приходишь и пытаешься устроить мне ад. вот только —
никто лучше меня не знает, как выживать в аду.
there is nothing you can do that i have not already done to myself.
ненависть, говорит он, и я соглашаюсь, принимаю все, что он пытается мне передать, тяну дальше, прошу больше, пропускаю через себя, это все, реально все, что ты можешь мне предложить? я испытываю больше, когда смотрю на себя в зеркало. дай сюда, дай сюда, — это тонкая нить, и я тяну ее на себя, следую по дорожке, выложенной желтым кирпичом, которую мне так заботливо оставили, мои пальцы на его висках, на его шее, проходят сквозь стенки черепа, я вижу содержимое изнутри. четко, будто разложено по полочкам. здесь ревность, здесь детская обида. здесь похоть. а вот здесь — глубокий, тупой, обезоруживающий страх. ты хочешь казаться сложнее, чем ты есть на самом деле, но что ты вообще знаешь о ненависти? что знаешь о ударах в лицо, выбитых зубах, о ночах в одиночестве, и что знаешь о пожарах этого города, когда температура поднимается настолько высоко, что стекло начинает плавиться и течь? что ты знаешь о боли? о желании причинять боль другим? тебе это нравится? тебя это пугает? что ты знаешь о запахе крови, о запахе бензина, о звуке, который появляется, когда твои руки ломают чьи-то кости?
твоя сестра не подобрала бездомную псину, ашер. она притащила домой настоящего блядского монстра.
я разжимаю кулак, отпускаю. возвращаюсь в себя, возвращаюсь в сейчас.
— больше никогда, — говорю я хрипло, — так не делай.

когда мы снова остаемся вдвоем в этой темноте, она больше не кажется страшной. ничего больше не кажется страшным, и я теряю счет времени, изучаю каждый сантиметр ее тела, покрываю поцелуями, обвожу языком. белая, почти прозрачная кожа, такая теплая, такая живая, я никогда не встречал таких людей, знаете. я без ума от тебя, говорю ей или показываю телом, ты сводишь меня с ума, я так рад, что тебя нашел. все эти вещи, — мы становимся на места, как кусочки паззла, как детали одного механизма, как будто она всегда была здесь, как будто я только ее все это время и дожидался. когда я целую ее, это похоже на взрыв, но еще это похоже на возвращение в тот дом, в котором ты раньше никогда не был. прикрываю глаза, слушаю ее дыхание в темноте, обнимаю ее со спины, нежно, как что-то невероятно хрупкое и драгоценное. я без ума от тебя, без ума от каждой небольшой вещи, которую ты делаешь. чувствую, как бьется ее сердце, — little bunny, — говорю ей в ухо, моя ладонь ползет по ее животу, мы начинаем сначала. у меня никогда не было чего-то настолько настоящего до этого. у меня никогда не было, — она всхлипывает, когда кончает, я покрываю поцелуями ее лицо, я никогда раньше не чувствовал себя так, как чувствую здесь, сейчас, в этой комнате, в этой темноте, рядом с ней.
— знаешь, я бы убил за тебя. — говорю, заглядывая ей в глаза, и только спустя секунду осознаю, насколько я сейчас серьезен.
знаешь, — и это относится к тем вещам, которые я не говорю вслух, но которые она, со свойственной ей проницательностью, поймет все равно, — с тех пор, как ты появилась, у меня сердце встало на место.
(ты даже не представляешь, что ты приручила.)

ленивые выходные, заполненные сексом и музыкой, едой и разговорами. в стенах ее дома я чувствую себя… дома? мне нравится там быть, нравится приходить туда после работы, целовать ее в щеку, она устраивается на стуле, наблюдая за тем, как я раскладываю покупки. в свой я практически не возвращаюсь, я слишком устал от этого места — меня там больше ничего не держит. я вырос из него, как вырастают из одежды, или мотыльки выбираются из кокона, я заглядываю в свои старые тайники и нахожу их абсолютно пустыми. не чувствую даже сожаления, лучшее, что мне могло подарить это место, оно уже подарило. я чувствую странное, зудящее беспокойство, где-то в районе груди или основания черепа, я не имею ни малейшего представления, что случится дальше, но это меня совершенно не пугает.
впервые за всю мою жизнь мир кажется мне удивительным местом.
меня не пугают глаза за окном, и меня не пугают движения в темноте, я вижу их насквозь. вижу этот город насквозь, я еще не знаю до конца, что произойдёт, но я чувствую это на интуитивном, физическом уровне: все причины, все следствия. одно происходит из другого, я чувствую малейшие, самые тонкие связи, мне так интересно наблюдать, к чему это приведёт.
что мы сделаем с этим городом, спрашиваю я у нее в одну из этих ночей. она смеётся. ты можешь сравнять его с землей, говорит она. но я предлагаю поиграть по его правилам. некоторое время. ради интереса.
я усмехаюсь и целую ее снова.

знаете, мне ведь действительно интересно.