ЗАКАРИ ЮСТАС ПРИСТЛИ | 33 (12.07.1956) |
СПОСОБНОСТИ: |
|
the birthday party – several sins
i’m the atomizer, i’m the vaporizer
i turn everything to crud
i like it here in your flesh and blood
i’m the elevator man don’t you see
you’re a spine-lashed long legged lovely young thing
call me a cab i’ll drive it to the top of the burj-al-arab
and fire my guns across your stomach
знаешь, что такое пустота?
(я не хочу говорить о любви и вечности, я не стану говорить о любви и вечности, я ничего не знаю ни о любви, ни о вечности и не хочу знать – поэтому мне остается только пустота)
пустота, которая порождает внутри тебя другую пустоту.
пустота, которая порождает в других только пустоту.
задумываешься о том, что породило пустоту, и приходишь к выводу, что она была в тебе изначально.
как будто некоторые люди рождаются с черной дырой внутри.
полые люди.
нечто без формы тени без цвета
каждый из нас рождается с черной дырой внутри.
просто некоторые называют это иначе.
например, душа.
не думаю, что она и в самом деле верила в то, что спасала наши души, не думаю, что ей было не плевать, по правде сказать, я вовсе не думаю, что она в самом деле думала о нас.
тебе было больно, тебе было страшно, тебе было обидно?
расскажи мне. положи голову мне на колени, свернись клубком, доверчивым и мягким, расскажи мне обо всем, потому что ты же знаешь, всегда знала, что ты можешь мне верить.
мне не было.
в этом вся разница между нами, та самая трещина, косо и глубоко прорезавшая высохшую, рыжеватую от пыли землю – бесплодную землю, из которой не могло вырасти ничего, кроме бессмысленных сорняков.
но знала бы ты, насколько они живучи, эти сорняки.
проклятие здешних ухоженных садов.
и душа здесь, как видишь, вовсе не при чем – вопрос только в том, насколько сильно ты хочешь выжить.
мне вовсе не хочется говорить о душе.
мне даже не хочется верить в ее существование.
душа - то, что остается после нашей смерти.
между влечением
и содроганием
падает тень
я не хочу, чтобы после меня осталось хоть что-то. я не думаю о памяти, о наследии, о гордости, которую кто-то когда-то сможет испытать, вспомнив меня.
никто, никогда, мне все равно.
да будет так, аминь.
ты, должно быть, надеешься, что я думаю о тебе.
что я вспоминаю тебя, когда закрываю глаза.
но я думаю только о себе.
когда я закрываю глаза, я ощущаю едкий металлический привкус на языке.
ты, должно быть, считаешь, что сейчас я думаю о смерти.
или о жизни.
но я думаю только о себе.
понимаешь, говорю я.
люди, которые твердили, что мир умрет.
осколок, царапавший мягкую, выстланную ватой поверхность неба, впивается все глубже. металлический привкус на языке - вкус крови, наполняющей рот.
моей крови.
они умерли раньше, чем мир.
а я живу и ты живешь – и очень скоро, я не знаю, когда, но точно знаю, что это неизбежно, как столкновение земли с какой-нибудь чудовищной ярко-алой кометой
и очень скоро останемся только я и ты.
ты говоришь про одиночество, ты говоришь, что нельзя заключить себя только в себя, что это невыносимо тесно, больно, это сводит с ума.
вот только есть ли боль, которую нельзя вынести?
день, два, неделя, может быть, месяц и год, боль притупляется, и больше не кажется невыносимой. синяки, бывшие поначалу лиловыми, густыми, как чернила, желтеют, выцветая, как сухие цветы в гербарии.
нет ничего хуже мысли о том, что вынести можно все.
нет ничего хуже того, что вынести можно все - в самом деле.
даже саму мысль об этом.
вместо воздуха я глотаю раскаленную солнцем пыль.
так много людей умирает каждый день, что ты удивляешься только - почему ты еще здесь.
мир умирает, говорит предвещающий конец света бродячий проповедник, мой рот щерится, обнажая зубы.
солнце, которого не видно из моего окна, валится за горизонт раскаленным докрасна куском железа.
солнце, которого не видно из моего окна, окрашивает стены домов в алый.
в цвет собственного погребального костра.
мир вовсе не умирает, мир сгорает дотла каждый день – и досадливо воскресает, как птица феникс, насквозь фальшивый символ надежды на лучшее.
надежды, изъеденной пятнами плесени, как кафель на стене в ванной.
я слышал, как ты плакала вчера, но пообещай, что ты не будешь больше плакать сегодня и никогда.
мир сгорает.
и мы вместе с ним.
я открываю окно, и в комнату врывается раскаленный воздух и тишина.
можно привыкнуть ко всему, кроме нее.
тишина проникает в твои поры, тишина заполняет каждую клетку твоего тела.
тишина снаружи становится тишиной внутри.
становится тобой.
и теперь каждое слово, произнесенное тобой, звучит громко, как выстрел.
каждый твой шаг отдается в голове гулким эхом.
ты привыкаешь молчать, потому что боишься своего голоса.
(потому что нет никого, кто захотел бы говорить с тобой
потому что нет никого
потому что даже ты сам отворачиваешься от себя, стыдливо вжимая голову в плечи, только заслышав собственный голос)
ты становишься неподвижен, потому что боишься собственной тени.
(потому что нет ни одной причины, по которой тебе стоило бы выходить из дома
потому что нет ни одной причины, по которой бы тебе хотелось видеть их или даже просто мир вокруг
дивный новый мир, давно ставший одряхлевшим, вылинявшим, опостылевшим и ненужным)
вокруг меня, говорю я.
вокруг нас, поправляю я сам себя.
потому что было бы несправедливо говорить о себе, забывая о тебе, потому что не существует меня и тебя – существуем мы и мир, который отчего-то вдруг пожелал быть так неласков.
досадно?
мне – давно уже нет.
вокруг нас нет никого, кроме трупов.
заурядных гниющих тел, принадлежавших людям, которых
людям, которых мы никогда не любили.
because someone’s got to sing the stars
and someone’s got to sing the rain
and someone’s got to sing the blood
and someone’s got to sing the pain
1. сирота. вместе с [чудной] младшей сестрой воспитывался бабкой по материнской линии. родители погибли в автокатастрофе, бах бах вдребезги.
2. [ебанутая] бабка считала, что все вокруг – ведьмы, шаманы, поднимают мертвых из могил и травят воду в колонках. для этого есть хорошее слово «паранойя», но диагнозов ей никто не ставил, а значит – отравлять внукам существование ей могли помешать только границы ее воображения. она на них, впрочем, не жаловалась.
3. бабка умерла лет пятнадцать назад. обстоятельства ее смерти могли бы быть и яснее, но как будто бы кому-то в самом деле хотелось соваться в это болото. в конце концов, [нормальные] люди постоянно умирают. моложе, здоровее – и куда доброжелательнее к окружающим. а эта – умерла и слава богу.
4. говорят, что [полоумный] закари придушил ее собственными руками, вот этими тощими жилистыми руками, слишком длинными для его тела. но это, конечно, только слухи. всерьез никто об этом не думает. кому вообще нужно об этом думать? даже в городке с десятью тысячами населения найдутся темы поинтереснее.
5. считает, однако, что весь город их ненавидит. всему городу было бы похуй, не занимай он оборонительную позицию по отношению к каждому, кто хоть на сантиметр вторгается в его личное пространство. выглядит так, как будто готов перегрызть сухожилия на любой протянутой руке, чем напрочь отбил у [адекватных] людей всякую охоту приближаться к нему без особой на то необходимости. 80% времени он сам и парнишка, работающий на него, разглядывают друг друга и пустые стены – именно по этой причине.
6. уверен, что каждый норовит причинить зло урсуле. паранойя, по всей вероятности, фамильная черта в этой семье. сам руку, однако, поднимать не гнушается, разрываясь между состояниями [бессмысленной] жестокости и беспричинной, душащей истерики.
7. ненавидит животных. из тех людей, что травят соседских собак – если бы, конечно, у их [вполне приличных] соседей были собаки. если бы у них были соседи в полном смысле этого слова, а не какие-то абстрактные люди, которых он даже в лицо-то не слишком помнит.
8. любит детей. может, какая-то [неудачная] попытка компенсировать собственное изуродованное детство. неудачная потому что дети его не любят. потому что он неулыбчивый, сутулый и чувство юмора у него – хуже некуда.
Отредактировано Zachary Priestley (2017-11-28 07:21:40)
